Был романтический вечер в одном из тех прекрасных местечек, которыми так славятся Бавария, Вюртемберг, Баден-Баден. Над Рейном, вальяжно несущим свои мутноватые волны в море, плотно-плотно сгущались сумерки. В маленьком провинциальном городке, который тесно и как-то робко прижимался к самому берегу Рейна, зажигались призывные красные, желтые, оранжевые огоньки рестаураций и кафешантанов. Где-то громко играла еврейская скрипка, звуки её, подхваченные легким вечерним бризом, разносились по всему городку. По центральной площади, празднично сияющей ожерельем газовых фонарных ламп, неспешно прогуливались разряженные пивобрюхие бюргеры в вышитых золотой ниткой камзолах и маленьких клетчатых кепи на затылках и златокудрые фрау в пышных, как пирожные из слоеного теста, белых платьях, чистеньких чепцах и нарядных передниках.
Старый гробовщик Франц, непримиримо глядя на выделанные в вычурном стиле подъезды рестаураций, как обычно, шел в свою таверну «Три трески», чтобы спустить там весь свой «гонорар». Он только что окончил работу над шикарным, инкрустированным полудрагоценными камнями и золотом «деревянным макинтошем», который предназначался медленно, слишком медленно, в понимании родственников, умирающему мэру города. Гробовщик Франц был в прекрасном настроении, но разряженная толпа горожан, чей прах, он знал, будет рано или поздно переправлять на кладбище, его сильно раздражала. Не привык, нет, не привык старик Франц к праздникам, не привык видеть в жизни прекрасное, светлое, чистое, видеть в человеке человека, а не потенциального «клиента» на кладбище! Гробовщик – не просто особая должность, это – особая миссия, особая судьба. Душа его, работника, сопричастного несчастию и злу, неисправимо опошлена, и он абсолютно равнодушен к любым трагедиям человека и к самой главной из них – смерти. Для старика Франца, успешно и безупречно «отыгравшего» 10.000 похорон, смерть была обыденным событием, событием, в котором он уже давно не находил чего-то такого уж ужасного! Франц, не обращая внимания на чертовски звездное небо, на таинственные, мелькающие меж домов, деревьев, людей тени, на всю красоту сегодняшнего вечера, неуклонно направлялся в «Три трески». Сладостно вдохнув особого острого и дразнящего запаха таверны, смешавшего запахи дымящегося на вертеле жаркого, крепкого табака и пивной пены, гробовщик Франц вошел внутрь. Небрежно кинул на липкую деревянную стойку три талера и забылся за кружкой пива.

Все шло своим чередом. Вечер, этот божественный, сказочный вечер, уж никак не мог испортить своей отрицательной аурой, действовавшей на все, старый, желчный и циничный гробовщик Франц. Прогуливающиеся горожане, минуя площадь, скверы и улицы, таверну «Три трески», выходили к таинственной тенистой аллее, распростершейся перед Рейном. Там, в глубине аллеи, куда никто, казалось, никогда не смел заходить, сидела на резной деревянной лавочке парочка молодых людей. Он - дородный Бюргер с доброкурносым лицом, залитым ярким, немного смешным румянцем. У него в собственности пивоварня, унаследованная от отца, 10.000 марок капитала накопленного не столько каторжным и неблагодарным трудом, сколько чрезмерной скупостью и стяжательством. Она - миловидная немка Гретхен в кружевном чепчике, из-под которого выбивались шаловливые кудряшки. Они познакомились сегодня в рестаурации «Золотой лев» (о, почему гробовщик Франц не зашел туда!). Опишу, как это было.
Гретхен сидела одиноко за столиком и мечтательно в ожидании кавалера глядела в окно, за которым – город во всей его разряженной, расцвеченной развратным светом огней пошлости. Нет, никого Гретхен специально не ждала, но сегодняшний вечер не зря такой особенный! Сегодня она (о, как уверена в этом Гретхен!) обязательно встретит того, кто столько раз ей снился, о ком она столько думала тоскливо-сонными вечерами у себя дома. И вот он, мечтающий о будущей жене, трубке и доброй пинте пива, входит в рестаурацию, присаживается за её столик. Бюргеру очень понравилась Гретхен, он вопреки обычаю заплатил за неё в «Золотом льве». А Гретхен очень понравился веселый, любящий вареных креветок и остроты Бюргер. Когда он пил медленными глотками пиво, у него образовались смешные усы из пены, как у Св. Николауса. Гретхен взяла платочек и ловко их вытерла. Они рассмеялись, вышли из рестаурации и пошли к аллее уже под руку. (О, почему гробовщик Франц прошел тут же чуть раньше!).
И вот мы видим их сейчас вдвоём в аллее, на лавочке, в окружении шарокронных деревьев с беспокойной, болтливой листвой и пышных кустов каких-то растений с острыми, длинными листьями (Гретхен они всегда напоминали пальмы), любопытно прислушивающихся к разговору молодых людей. А о чем же могут разговаривать молодые люди в такой чудесный романтический вечер? Конечно, об ЭТОМ!
- Посмотрите на эти звёзды! – обратился Бюргер к Гретхен. – Посмотрите на это небо! Не правда ли, чудно? Да?
- Да. Чудно…- восхитительно-медленно повторила она его слова, а её голова сама склонилась на его плечо. Гретхен смотрела ввысь, и, казалось, что в её глазах отражается глубинная тайна Вечности…Бюргер, не отрываясь, наблюдал за ней и чувствовал себя приятно взволнованным, и склонным к романтике, и склонным к тому, чтобы полюбить Гретхен!
- Нет. Определённо небо должно быть всегда именно таким, какое оно сегодня! Распахнутым и, одновременно, таинственным и нам недоступным. Страшная красота Вселенной… и… Как ВЫ страшно красивы! – вдруг вырвалось у него, но Гретхен лишь умело, понимающе улыбнулась (так в ответ на комплименты умеют улыбаться только настоящие женщины!) Бюргер воодушевился несомненным успехом:
- ВЫ… ВЫ…Мне… нрав… Я ЛЮБЛЮ ВАС! – она прервала его поцелуем, показывая, что сказанного вполне достаточно.
Время остановилось, то есть оно совсем перестало существовать для влюблённой парочки. Было лишь одно невозможно-навечно растянувшееся мгновение, было лишь одно острое ощущение взаимопроникновения друг в друга, были лишь Он и Она в едином, безумном, искреннем порыве и… ничего больше! Но…нехватка кислорода отрезвила их. Им пришлось прервать нежную пытку. Ярче разгорелись звезды, как раздутые угли в камине, Рейн заплескался беспокойнее, громче заиграла еврейская скрипка. Хотелось продолжения…

Гробовщик Франц хмуро глядел, как трактирщик раздувает угли в жаровне. Кружка Франца давно опустела, но он не был ещё пьян. Денег же на пиво больше, к сожалению, не было. Так как он безумно хотел надраться сегодня, как какой-нибудь жених-бюргер на свадьбе, он решил попросить у хозяина таверны выпивку в долг. В долг будущих похорон хозяина!
- Эй, хозяин! Ещё выпивки! – самоуверенно крикнул Франц.
- Извольте оплатить, - хозяин был невозмутим, он знал, что сейчас у Франца нет ни единого талера!
- А-а-а! Трактирная душа! – нехорошо, кривенько усмехнулся Франц,- Что ж! Я вскоре тоже потребую у тебя, «холодненького», счет за тисовый гробик, бархат, подушечку… Оплатишь ли тогда?
Трактирщик с самым кислым выражением лица налил Францу ещё кружку пива. Бесплатно!
Вот в чём дело, читатель. Гробовщик Франц вызывал у жителей городка суеверный ужас не только тем, что он гробовщик, но и множеством грязных историй, с ним связанных. Мы не зря упомянули о том, что Франц безупречно «отыграл» уже 10000 похорон: с его появлением в городе смертельные случаи резко участились. А уж с кем Франц заговаривал о близящейся кончине, тот вскоре наверняка умирал. Как мясник Питер, как аптекарь Рильке, как булочник Генрих…К тому же не зря говорили, что Франц…

- О, милая Гретхен! – рассыпал сверкающие брильянты комплиментов Бюргер, - Вы самое чистое, светлое и прекрасное создание, которое я когда-либо встречал.
- Боже! Боже! Бюргер, Вы же совсем меня не знаете! – скромница Гретхен смущенно, робко защищалась, чтобы потом сразу сдаться.
- Я готов познавать Вас вечно, как истину! Я готов ради Вас на все! Видите Рейн? Я переплыву его!
- Что Вы! Что Вы! Не надо…
- Видите звёзды? Я слетаю за ними на пушечном ядре и преподнесу их Вам, если Вам не будет достаточно моих слов о любви…
- Ну, перестаньте! Вы думаете, мне легко будет пережить Вашу геройскую гибель?! – одна лишь мысль о том, что с ним может случиться что-то плохое, привела её в отчаяние. Гретхен готова была заплакать. Бюргер понял, ЧТО она сейчас чувствует. Он понял ее тревогу. Он понял, как она его любит!
Бюргер упрекнул себя в излишней многословности и напрасном бахвальстве (к слову, в Рейн он никогда бы не кинулся, не говоря уже о полётах к звёздам!) и, в который уже раз за этот божественный вечер, уверенно-крепко прижал Гретхен к себе.
- Знаете, Гретхен, я готов отдать все мое состояние только за то, чтобы быть всегда рядом с Вами, нежно, заботливо поправлять шальную прядку Ваших волос, чтобы целовать, целовать Вас. А за что-то большее, чем поцелуи, я готов отдать жизнь! Может… Будьте моей женой!
- Вы знаете, кто мой отец? Бедный, бедный Бюргер! Вы ничего не знаете о несчастной Гретхен…

…Не зря говорили, что Франц убил свою жену. Конечно, глупый слух о том, как он ее зарубил топором палача, закопал в полночь в семиметровой яме на опушке Каменного леса, абсолютно не верен. Но… Жену Франца погубили «издержки» профессии ее мужа. Быть постоянно свидетельницей человеческой скорби и страдания, утешать вдов шаблонными фразами («приношу -!- искренние -!- соболезнования по поводу безвременной кончины…»), ночевать по соседству с гробами, готовить платные поминальные обеды и пр. Это все изо дня в день… Это, согласитесь, может убить! К тому же странный образ жизни мужа, его вечная мрачность, неразговорчивость и черствость. Ей казалось, что он её разлюбил и только и ждет того дня, когда можно будет её отвезти на свое кладбище! Когда Франц приходил каждый вечер домой, ужинал луковой похлёбкой, смотрел на грязный передник жены, он не замечал, как все больше и больше тускнеют ее глаза. Однажды она, проснувшись, не встала с кровати, а продолжала упорно, тупо, молча смотреть перед собой. Смотреть и видеть только ужас безысходности… Франц этого не заметил, он спешил, как всегда, к своим мертвецам. Когда он вернулся вечером, то… нашел жену, повесившейся на кухне, на том самом переднике. Франц умело снял ее тело, постоял над ним минут десять… и пошел в сарай за инструментом. Свою жену он, и правда, похоронил на опушке Каменного леса. Вернувшейся от соседей Гретхен Франц просто сказал, что мамы больше нет. Гретхен была дочерью гробовщика Франца.

- Этот человек – ваш отец?!! – глаза Бюргера глупо, испуганно округлились.
- Да… - тихо ответила Гретхен. Но что же ей еще было ответить?
-…
Они недоуменно молчали и только страшно-застекленевши смотрели друг на друга. Гретхен почувствовала царапающее прикосновение боли к груди. Она сейчас ощутила тот же ужас безысходности, что и ее мать! Казалось бы, вот он, рядом, ее любимый человек, ее будущее… Но они вынуждены будут расстаться: слишком велика сила проклятия над их семьей. Смерть никогда не оставляет своих служителей, она постоянно «корректирует» их судьбы, касаясь их черным крылом рока. Впрочем, хватит! Разве наши чересчур возвышенные слова («черное крыло рока» и пр.) могут утешить бедняжку Гретхен?!
Был романтический вечер на берегах Рейна, принадлежавший двоим. Для них сегодня городок расцветал огнями, только для них сегодня надрывно рыдала еврейская скрипка…
- Гретхен! – осторожно-тихо, но твёрдо позвал свою возлюбленную, казалось, на что-то решившийся Бюргер, - Гретхен!
Она, превозмогая внутреннюю боль, вопросительно взглянула на него.
- Вы…Ты… Ты навеки будешь моей, Гретхен!
- Но…как же проклятие? Нет. Невозможно.
- Черт с ним, с проклятием. К черту предрассудки. Сейчас я знаю только одно – я люблю тебя. И я буду с тобой!
Бюргер сам не знал, что побудило его сказать эти слова, (все вышло так странно-спонтанно), а Гретхен… Она была вся – Благодарность. Она отдавала ему свою любовь, себя – всю без остатка!
Это повторилось: Поцелуй. Дыхание. Взаимопроникновение. Счастье.
Это, кажется, множество раз повторится после: Двое. Вечер. Рейн. Счастье.
Горите, сгорайте, звезды! Играй, играй скрипка старого еврея!
Слава романтическому вечеру! Слава любви!

Было резкое пробуждение. Ныло ушибленное плечо (кто-то развязно и больно толкнул Франца локтем). Гробовщик очнулся. Та же таверна, те же люди (трактирщик и пр.), бесформенные красные пятна вместо лиц, настойчивый запах жирной пищи, пива, постоянный, равномерный шум в голове… Франца тошнило с перепоя. Тошнило от такой пошлой и постылой жизни, которую – о, как это его бесило! – он изменить не в силах, которую… он с огромным удовольствием похоронил бы, закопал бы поглубже! Вот! Оглядитесь вокруг! Какая грязь души! Какое уродство натур! Вокруг Франца кипел «адик кабака»: около полусотни посетителей безобразно плясали, пили, ели, смачно отрыгивая чем-то кислым, в клубах табачного дыма туда-сюда шныряли халдеи – официанты, под липкие от пива столы, валились в доску пьяные, падали прямо на подозрительные ошмётки, на рыбьи кости, на пепел, на скомканные серо-дешёвые салфетки…В тесном закутке, отгороженном от остальной залы штакетно-решетчатыми ширмами, двое краснокурносеньких, брюхатеньких, как девка на сносях, бюргерёнка играли за безлузным столом потёртого, видавшего виды сукна в «Три-шара-Карамболь». Брюхатость, кстати, им весьма мешала в игре: ни тот, ни другой не могли набрать нужного количества очков и решительно победить, и тот, и другой жутко нервничали и сердились. За их безуспешными попытками вести профессиональную игру наблюдал с ехидно-кривенькой ухмылочкой парикмахер, первый кутила, бретёр и бабник города Джузеппе О`Рони. Он сидел неподалёку на дранненьких креслах под надёжной защитой табачной завесы. Первая «жрица любви» городка, опасно-златокудрая Мальвина умело, профессионально соблазняла Джузеппе, настойчиво ерзая у него на коленях и настырно теребя его богатую, тоже кудрявую шевелюру на голове. Впрочем, Джузеппе, поставивший крупную сумму на победу одного из бюргерёнков, не мог сейчас «немножко расслабиться» и оставался холоден к коварным ласкам Мальвины. Собутыльник Джузеппе, полячишка самой пошлой наружности, на свою беду ввязавшийся в денежный спор, был уже абсолютно по-свински пьян и идиотски-звонко подхохатывал под любой кикс и промах.
«Что за мерзость! Что за мерзость! – размеренно, укоризненно качая поникшей к стойке головой, думал Франц, - Пьют, жрут, смердят. И всю жизнь, всю жизнь свою так! Да славен будет промысел нашего Создателя, давшего нам смерть! Только она, костлявая кумушка, всех уравняет: богатого с бедным, чистого с нечистым, злого с добрым. Только она сделает -!- и этих -!- людьми. Я же верный слуга и раб её. Буду помогать «промыслу»: строгать гробы, рыть могилы, бальзамировать, кремировать. Вот мое призвание! Тьфу, бесы!»
Франц непроизвольно ругнулся, так как в таверне вспыхнула драка (вроде бы по поводу бильярдного долга), и Франца опять пребольно толкнули локтем в то же ушибленное плечо!
«Засиделся я, однако. Пора бы домой. А то эта вертихвостка (Гретхен) еще куда-нибудь умылит. Глаз да глаз! Глаз да глаз!»
Франц вовремя удалился из таверны: вскоре пожаловала синебрюхая жандарма и навела еще большего шороха среди завсегдатаев заведения, хватая и колотя всех подряд.
Гробовщик, выделывая ногами замысловатые кренделя, с трудом следовал к дому. Красные огоньки над ним плясали, плыли, кружились. Из темных подворотен лезли какие-то морские раки с огромными клешнями. Горожане, в представлении Франца, беспечно летали над улицами, как ночные эльфы-мотыльки.
«Что за выпивка?! Тьфу…» - его стошнило на мостовую.
«Что за выпивка?! Так и угореть можно!»

Они сгорали от переизбытка желания. Бюргеру никогда еще так не хотелось женщины, и плевать ему сейчас было на все проклятия сразу, и даже на то, что сегодня Вальпургиева ночь! Гретхен хотела сейчас только одного – единения с любимым. Сколько желания, страсти, горячей крови накопилось в ней для первой ночи любви!
- Пойдем ко мне? – прекрасно-изменившимся голосом прошептала она ему.
- Но твой отец?
- Он выполнил сегодня крупный заказ. А в таких случаях он пьянствует всю ночь.
Бюргер не мог и вовсе не хотел сопротивляться. Нежно и бережно приобняв Гретхен у заветной линии, где белоснежный, податливый пальцам шелк блузки заходит за шаловливо шуршащую ткань юбки, Бюргер пошёл рядом с любимой к её дому. Золотой локон Гретхен щекотал ему щеку, желание все возрастало…
Наконец, впереди, слева от городского костёла, на пологом блинообразном холме показался низкий, мрачный, невзрачный домик Гробовщика, сработанный из серого мшистого камня и крытый жженой рыжей черепицей. Подойдя поближе Бюргер заметил, что в доме как бы два уровня: первый и цокольный этажи. «Внизу у отца мастерская,» - пояснила Гретхен.
«Проходи!»

Чувствуя все возрастающее смутно-сладостное волнение, Бюргер последовал за Гретхен внутрь. Она зажгла свечную лампу, немедленно разогнавшую тягостный сумрак жилища и исчезла с источником света где-то слева в комнатах. Бюргер, как мотылек, поспешил за огнем… Дальше был провал сознания. До ее голоса: «Только не в спальне. Я же невинна. Пока. А отец. Все строго». И какие-то завязочки, тряпочки, бретельки в руках. А Бюргер и не знал, что они в ее спальне. Гретхен, уже в манящей полураздетости, влекла его дальше, в какую-то полуподвальность с низким потолком. Там посреди комнаты «красовался» богатый гроб, сработанный Францем для мэра.
- Вот. Давай здесь, - нетерпеливые, жаркие поцелуи Гретхен ожгли Бюргеру шею и щеку. Он все же Бюргер. Он все же сомневался.
- Но…это же гроб?!
- Да. В нем. Чего ты боишься, дурачок? Иди же ко мне.
Она разделась совершенно, торопливо стянув через голову блузку. Кожа Гретхен отливала невинной полупрозрачной белизной, обнаженные округлости груди и бедер заструили тонкую сексуальную энергетику, золотое руно кудрей было выпущено на свободу из-под чепца, глаза ее отражали Вечную Красоту и были ярче, таинственнее и ближе любых звезд! В полумраке при интимном свете свечной лампы Гретхен казалась Бюргеру прекрасной греческой богиней, только что родившейся из морской пены Афродитой. Не помня себя, совершенно не помня, он трепетно обнял ее, прижал к себе. И хватило первых прикосновений пальцев к ее пропитанному эротическим экстазом телу, чтобы не помнить себя, совершенно не помнить!
Поначалу им было как-то неловко и неудобно. (Ещё бы! Не так часто занимаешься ЭТИМ в гробу, пусть и в лучшем на свете!) Но природа, инстинкт и греховная сущность человечества взяли своё: мужчина и женщина неразрывно-крепко переплелись языками, губами, руками, ногами. Каждая клеточка её обнажённого тела силилась слиться с его телом. И уже откуда-то снизу, из подбрюшия подступало сладостно-греховное тепло. Казалось, их сердца, заключённые в грудных клетках, вот-вот разорвутся от невозможности слиться вместе, слиться в какой-то огромный плотский орган любви, единую тонкостенную мышечно-малиновую аорту, обеспечивающую всемирное движение и жизнь… Они чередовали стоны и поцелуи, взаимопрезрение к боли и взаимопроникновение плоти. Женщина чувствовала над собой власть мужчины: его губы, руки, властный вес тела, нежно-щекотную кудрявость волос, острую восставшую плоть… Мужчина чувствовал власть женщины: её тонкий стойко-сладкий запах волос, её гладкие, притягательные формы, совершенные розоватые запястья, локти и щиколотки, сцепление всего этого за спиной, её манящее, засасывающее лоно…Они находились в абсолютной взаимовласти! В плену сладострастных грёз Бюргер ласково терзал молодую податливую грудь Гретхен, чувствуя пальцами её уже напряжённые, отвердевшие соски, но… он никак не мог приступить к главному процессу: мешала нависшая над ними, полуоткрытая крышка гроба.
- Дорогой, закрой крышку! И войди же в меня скорее! – неистово прошептала ему на ушко Гретхен.
Бюргер неаккуратно хлопнул массивной крышкой: раздался роковой щелчок особых замков, и они погрузились в абсолютную тьму…

Улицы города, по которым сильно опьяневший Франц с трудом возвращался домой, были погружены в абсолютную тьму. «А не в такую же абсолютную тьму погружена и жизнь моя, и душа моя?» - подумалось старому Гробовщику. Подумалось, не задержалось, выветрилось из головы… Францу стало отчего-то непроизвольно весело: ноги его пустились плясать на мостовой, язык настойчиво выводил слова какой-то старой пошлой кабацкой песни, руки уверенно цеплялись за воздух… Все вокруг Франца кружилось, вертелось, танцевало, пело; звезды и Луна, обрадованные сумасшествием Гробовщика, выстраивались в причудливые, чертовски заковыристые узоры…
- Так! Так! Жинка! Хельга! Ты ли, Хельга? А мне весело, Хельга! А мне – все, Хельга! Теперь, все равно, Хельга! Трын-тырырын трава! Ты мертва, Хельга! Ура, Хельга! Твои похлебки – это худшее, что со мной случалось Хельга! А твоя дряблая с корочками и ссадинками кожа, Хельга! А морщины? А редкие сальные седые волосы? А огрубевшие, окостеневшие снаружи руки? А тело, изменившее формам красоты и совершенства? Эх, а я? Эх, а в молодости мы, Хельга? Помнишь, как любили мы друг друга по причине своей молодости и начитанности бредом Гёте и Гейне? Ты советовала мне оставить мое увлечение могилами, мертвецами, начавшееся с анатомического театра профессора Нитроцинни… Окончить медицинский… Или лучше…заняться «благородным гробокопательством» - археологией. А, Хельга? А что ты не танцуешь, Хельга? Да, я пьян. Но мертвецы… они навязчиво зовут меня танцевать. Три-ри-ти! Ту-ра-ту! Гляди! Черт завернулся в тучу и деловито ходит по крыше моего дома. Зеленые собачки на крылышках… Крабы в барке. Плывет все! Летит! Поет! Вздор! И! И твоего дома, Хельга! Ну, зачем ты умерла? Мне дали должность… мэр скоро умрет, я получу много денег. Я куплю тебе туфли, хочешь? Или корову с ярмарки? Я почти дома! Пойдем, не стой! Я не закапывал тебя. Ты жива! Ура, Хельга! Так, Хельга! Ты ли не жива?! Не хочешь? Молчишь, стер-р-р-ва?!! Умри, Хельга! Ты мертва, Хельга! Все, Хельга! Так, Хельга! Ты гроб, в который я заключен, Хельга. Ты мне не нужна, Хельга! Выпусти, отпусти! Я тан-цую и по-ю. Тюр-лю-лю! Небосвода тихий ход… Я иду за ним вперед… Темный вечер настаёт…Ничего и не умрет! Я почти поэт, Хельга! Я… почти человек! Крыльцо, дверь, порог… темно… Гретхен! В мастерской что ли кто-то?

… Эта дурацкая крышка снабжена автоматическим механизмом запирания (чтобы мэр не мог восстать из мертвых, что ли?) Но в плену оказался не благополучно болеющий мэр, а Гретхен и Бюргер! Что делать? Бюргера прошиб панический пот. Гретхен шокировано молчала… Впрочем, отметим, что возбуждение их не покидало. Удивительно, оно еще более усилилось от абсолютной изоляции, от абсолютной темноты, от абсолютной тесноты и близости! Наконец, Гретхен оправилась от потрясения и нашла в себе силы прикрикнуть на партнера:
- Дорогой, продолжай!
-Но…
-Давай, я хочу! Может, это последнее мое «хочу», последнее желание! Ради твоей любви ко мне!
-Гретхен! Что ты! Так все противоестественно…
-Ты не понимаешь, что это – наш единственный шанс!?
Рассерженная, одержимая Гретхен с блестящими во мраке яростыми, страстными глазами была неотразима! Он покорился ей. Она получила с того момента полную власть над ним!
Бюргер задышал все чаще и все резче задвигал бедрами. Он спиной пребольно ударялся в крышку гроба, но все безуспешно.
- Прибавь темп… О, да… Да, вот так!
Командовала снизу обезумевшая Гретхен, обхватив его за бедра, подталкивая, помогая ему…
- Ещё… ещё… Сильнее!... О, да!... Ну, же!
Расшатывались петли гроба, расшатывалась психика Бюргера. Что-то ломалось в нем, трескалось…Все обезумело. Все – слепая, всеохватывающая, всепорабощающая страсть. Мир рушился…
- Да! Да! Да! Да! Да!
Он не помнил, сколько раз она повторила это навязчивое, настойчивое «да!»
Наконец, вот он, желанный треск. Крышка развалилась на две половинки. Бюргер и Гретхен, голые, все в занозах и щепках, восстали из гроба перед изумленным, безумным взором Гробовщика Франца, последним в его жизни…

Франц охнул, медленно сполз по косяку дверного проема и, беззащитно скрючившись на полу, затих… Гретхен, накинув что-то, первое попавшееся, поспешила к нему, Бюргер виновато, смущенно продевал в углу за гробом левую ногу в правую штанину. Но можно было уже никого и ничего не стыдиться: старый, желчный и циничный гробовщик Франц умер от разрыва сердца (?или от яда, подсыпанного трактирщиком?).
Его похоронили в том самом роковом гробу, который он сам и сделал. Мэр вскоре поправился от одного страха перед приглашенным для его лечения доктором Нитроцинни, широко использовавшем рискованные кровопускания. Мэр был, кстати, рад смерти Франца, который сам, как мы знаем, рассчитывал мэра закопать. «Воскресший» глава городка оплатил не только похороны гробовщика, но и расходы на свадьбу Гретхен и Бюргера.
Был светлый высокий молочный полдень в этом романтическом местечке. Перед костёлом маленького провинциального городка толпились разряженные бюргеры и златокудрые фрау. Летели в воздух лепестки роз, а еще выше, над часовней костёла, вилась парочка ангелов-голубков. Под счастливый заливистый перелив колоколов, под последние слова Вечной Клятвы «Пока смерть не разлучит вас» она таинственно прошептала ему:
- Только пусть обязательно положат нас в один гроб!
И засмеялась.

19.04.05